Строгие прически

Я был на воле и читал.") Люблю этот момент, когда в камеру впускают новенького (не новичка - тот входит подавлено, смущенно, а уже сиделого зэка). И сам люблю входить в новую камеру (впрочем, Бог помилуй, больше бы и не входил) - беззаботная улыбка, широкий жест: "Здорово, братцы!" Бросил свой мешочек на нары, "Ну, какие новости за последний год в Бутырках?" Начинаем знакомиться. На первый взгляд ничем не примечателен, но лови, лови: на Красноярской пересылке был с ним в камере некий Махоткин...

Еще одно звено в биографии совершенно неизвестного мне Махоткина. Я никогда его не встречал, никогда может быть и не встречу, но прически модные деятельная память все отложила, что я знаю о нем: Махоткин получил червонец, а остров нельзя переименовать, потому что он на картах всего мира (это же - не гулаговский остров). Его взяли на авиационную шарашку в Болшино, он там томился, летчик среди инженеров, летать же не дадут. Ту строгие прически делили пополам, Махоткин попал в таганрогскую половину, и кажется все связи с ним обрезаны. В другой половине, в рыбинской, мне рассказали, что просился парень летать на Дальний Север. А через десять дней я окажусь в строгие прически бутырском банном боксе (есть такие премиленькие боксы в Бутырках с кранами и шайкой, чтобы большой бани не занимать) и еще с неким Р. я тоже не знаю, строгие прически оказывается, он полгода лежал в бутырской больнице, а теперь едет на рыбинскую шарашку. Еще строгие прически дня - и в Рыбинске, в закрытом ящике, где у зэков обрезана всякая строгие прически с внешним миром станет известно и о том, что Махоткин в Дудинке, и о том куда взяли меня. Это и есть арестантский телеграф: внимание, память и встречи. Гуляет по камере и приятным баритоном напевает Шуберта: "И юность вновь гнетет меня, И долог путь к могиле..." - Царапкин, Серней Романович. В сорок шестом году с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Рессовским...

Меня из лагеря привезли в Бутырки по загадочному "распоряжению министра внутренних дел". Привезли после строгие прически, но такая была нагруженность в тюрьме, что одиннадцать часов шли приемные процедуры, и только в три часа ночи, заморенного боксами меня впустили в 75-ю камеру. Освещенная из-под двух куполов двумя яркими электрическими лампами, камера спала вповалку, мечась от духоты: горячий июльский воздух не проходил через окна, забранные "намордниками". Неугомонные мухи наполняли воздух жужжанием и спящие вздрагивали, когда мухи садились на них.

Лица некоторых арестантов были покрыты носовыми платками, чтобы свет не бил в глаза.

Смердила параша - в такой жаре все быстро разлагалось.

Восемьдесят человек были втиснуты камеру, рассчитанную на двадцать пять - и это был далеко не предел. Люди лежали на кроватях слева и справа, плотно прижатые друг ко другу, и даже на досках, проложенных строгие прически проходов, и отовсюду из-под коек торчали ноги, стандартный бутырский стол был отодвинут к параше.