Прическа для свидетельницы

Всё покинуло нас, даже небо заодно с тюремщиками: псы на небе, как и на земле, на сворках у конвоиров. Прическа для свидетельницы лают в бешенстве, подпрыгивают, хотят досягнуть до нас. Мозги пластами смещаются от невместимости всего жестокого.

точит и точит голову, а работу дают новичкам самую бессмысленную, чтоб только занять их, пока разберутся. Носишь носилки или откатываешь тачки, и с каждой тачкой только на пять, прическа для свидетельницы десять минут убавляется день, и голова для того одного и свободна, чтоб размышлять: как будет? Мы видим бессмысленность перекатки этого мусора, стараемся болтать между тачками.

Кажется, мы изнемогли уже от этих первых тачек, мы уже силы отдали им - а как же катать их восемь лет?

Мы стараемся говорить о чем-нибудь, в чём почувствовать свою силу и личность. Ингал рассказывает о похоронах прическа для свидетельницы, чьим учеником он себя считает - и мы заспариваем об исторических романах: смеет ли вообще кто-нибудь их писать. Ведь исторический роман - это роман о том, чего автор никогда не видел. Нагруженный отдаленностью и зрелостью своего века, прическа для свидетельницы может сколько угодно убеждать себя, что он хорошо осознал, но ведь вжиться ему всё равно не дано, и значит, исторический роман есть прежде всего фантастический? Тут начинают вызывать новый этап по несколько человек в контору для назначения, и все мы бросаем тачки. Ингал сумел со вчерашнего дня с кем-то познакомиться - и вот он, литератор, послан в заводскую бухгалтерию, хотя до смешного путается в цифрах, а на счётах отроду не считал. Гаммеров даже для спасения жизни не способен идти просить и зацепляться. Он приходит, ложится на траву и этот последний прическа для свидетельницы, пока ему еще не надо прическа для свидетельницы чернорабочим, рассказывает мне о затравленном поэте Павле Васильеве, о котором я слыхом не слышал. Когда эти мальчики успели столько прочесть и узнать? Я кусаю стебелёк и колеблюсь - на что мне косить: - на математику или на офицерство? Прическа для свидетельницы внушали мне и другие идеалы, но с тридцатых годов жесткая жизнь обтирала нас только в этом направлении: добиваться и пробиваться. Само получилось так, что, переступая порог кабинета директора завода, я сбросил под широким офицерским поясом морщь гимнастёрки от живота по бокам (я и нарядился-то в этот день нарочно, ничто мне, что тачку катать). - Артиллерийским дивизионом - (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). Главное ж - добиваться и пробиваться!) - Он прищурился и подумал. (Он соображал, насколько я готов переработаться во пса и крепка ли моя челюсть.) - Хорошо. И еще одного бывшего офицера, Николая Акимова, назначили мастером карьера. Мы не могли бы тогда понять, даже скажи нам, что избрали стандартное для армейцев холопское начало срока. По неинтеллигентному непритязательному лицу Акимова видно было, прическа для свидетельницы он открытый парень и хороший солдат. Не минировано, не бомбят - чего ж тут не справиться? Мы хотели возродить в себе фронтовую былую уверенность. Щенки, мы не понимали, насколько Архипелаг не похож на фронт, насколько его осадная война тяжелее нашей взрывной.